Режиссер, худрук «Современника» Виктор Рыжаков: «Театр — это не место обсуждения политических революционных идей»

Рыжаков: Я думаю, что в этом сезоне важно будет реализовать программу, которая была задумана, расписана Галиной Борисовной, поддержана и утверждена. А то, что касается моих планов собственных, ответить вам ничего не могу. Это и есть беспокойство самое большое мое, потому что мне несколько лет подряд Галина Борисовна делала предложения, я должен был начать работать в этом театре с какой-то истории, она никак не рождалась. И в тот момент, когда она родилась, наша совместная такая история с Мишей Дурненковым, которого я взял в союзники, и мы стали сочинять с ним, уже год, наверное, над этим, и Женя Кузнецова, известный человек в театральном мире и в этом театре. Вот как только мы договорились наконец-то, и это всех устроило, и Галина Борисовна сказала: «Окей, начинаем», случились грустные трагические события. Поэтому как будет дальше, непонятно, продолжать ту работу, о которой мы задумались, сегодня невозможно, потому что она была задумана человеком, приходящим туда на некоторое время, ну на какой-то период.

Желнов: Это был один спектакль или речь идет о…

Рыжаков: Да-да, один спектакль, который мы должны были сочинять вместе с труппой и с Мишей.

Желнов: Сейчас вы отложили работу над этим спектаклем.

Рыжаков: Да. Она будет реализована когда-нибудь, потому что идея, для меня тема очень важная и меня волнующая. И так как мы очень много с Мишей провели над этим времени, для меня она ценна сама по себе.

Желнов: Это что за тема? Зритель просто не догадается, вот так вокруг да около.

Рыжаков: Это диалоги поколений, связанные с русской словесностью, или, скажем, с русской литературой. Я имею в виду русскую литературу не классику, а вообще с русской литературой в широком смысле этого слова. И Дима в этом смысле тоже выступает не просто как драматург, а как человек, представляющий русскую литературу в разделе «Драматургия» в XXI веке. Что будет первым шагом, не знаю, идея у меня…

Желнов: А первый шаг, он когда? Вот вы сами себя «Современнику» когда хотите открыть и показать?

Рыжаков: Не знаю. Если хватит времени, потому что у меня же есть обязательства перед театром и перед Галиной Борисовной. А так как весь этот год посвящен ее памяти, просто как естественно, как любому человеку, который уходит, мы говорим, ну год траур. Я смогу к концу сезона, если мне хватит духу и сил, сформулировать свои мысли и желания. Они у меня есть, может быть, даже больше, чем нужно, поэтому я не тороплюсь.

Быков: Вот о конкретных каких-то планах, наверное, спрашивать вас неправильно, пока рано, бессмысленно, но Виктор, сейчас интересует вектор ваш конкретный.

Желнов: Тем более, что вы говорите, мысли и идеи есть.

Быков: Да, есть уже какие-то. Что это, какая сверхидея, куда дальше продолжится этот вектор? Примерно вы могли бы описать.

Рыжаков: Мы все время говорим о сообществе людей, и что театр это особое такое пространство, в котором моделируется наша будущая жизнь. И конечно же, мне хотелось, чтобы это было по-настоящему, чтобы это было не просто так, на словах, типа мы сами говорим про какие-то ценности, про какие-то вещи, а сами изображаем какой-то театр. Мне кажется, его надо строить, не бояться, тот, который мечтали построить Ефремов, Волчек и все единомышленники. Это демократическая модель государства этого, которое строилось там, это коллективная модель. Многие даже не знают, что был, начинался «Современник», и в этой компании был еще один человек, по имени Анатолий Эфрос. Это был колоссальный спор, и драматический очень, между Ефремовым и Эфросом, когда они говорили о модели театра. Эфрос говорил, я могу быть неточным, но смысл правдивый, «Не важно, разве об этом нужно делать театр, ставить спектакли и придумывать, это главное, театр должен победить». А мудрый Ефремов, который следовал заветам Станиславского, который был в то время не моден совершенно и уже был после 1953 года предан такой анафеме, отодвинут на пыльную полку, говорил: «Нет, только коллективное», чувствуя какие-то вещи. И конечно же, он мудрый, он понимал, то что было предложено Станиславским, никакая это не система, и никакой «каждый может играть», а там есть очень серьезный алгоритм, который он сказал «Театр — искусство коллективное», не имея в виду артистов, не имея в виду коллектив театра, а имея в виду все: зритель, коллектив, службы, все кто служит в театре и кто приходит в театр для того, чтобы что-то изменить в своей жизни. Он говорил и о зрителе, то, чем мы занимались в центре Мейерхольда с Леной Ковальской на протяжении почти восьми лет.

Абдуллаева: Но все-таки Ефремов был строителем, а Эфрос был больше все-таки режиссером, индивидуальностью, которая себе, так сказать, должна была иметь возможность реализовываться. Это просто разные типы личности.

Рыжаков: Да.

Абдуллаева: Но я хотела вас спросить, хотя, наверное, как захотите, так и ответите. Вы будете отсматривать репертуар «Современника»?

Рыжаков: Конечно. Мне очень интересно, я с большим удовольствием смотрю. Если раньше у меня не было такого интереса, потому что у меня была своя какая-то в этом смысле определившаяся стратегия моей жизни, теперь все изменилось. Конечно, моя жизнь подчинена этом дому, этой истории, я много читаю документов, важных очень, исторических документов, и чем больше их читаю, тем мне интереснее становится, потому что не все так грустно на самом деле. Как вы сейчас сказали, Эфрос был режиссером, а Олег Николаевич строителем, мне кажется, мне было хотелось, чтобы в театр все приходили строить, а не режиссировать.

Абдуллаева: Так не бывает.

Рыжаков: Потому что режиссировать это приспосабливать, адаптировать, а строить это делать новое. А театр — искусство, существующее во времени, требует строительства постоянного. То есть мы не будем все время жить, знаете, как на примере семьи, мы живем в одном доме с родителями или с бабушкой и с дедушкой, бабушка с дедушкой умирают, говорят, вот вам, дети, квартира, вы можете начать отдельно жить. Понятно, что мы будем, при всей любви к этому дому, к ценностям семейным и прочее, мы ее переделаем, и эстетически именно. Но как бы с этими эстетическими нововведениями не выбросить самое главное, те ценности, которые в этом доме были, если они были. А в этом доме они были.

Абдуллаева: Я хотела только, вы представляете себе, или пока нет, публику, которая сегодня ходит в «Современник»? Сегодня. Потому что этот театр имеет такую мифологию, не важно, она адекватна сегодняшнему дню или нет, мы это не будем обсуждать.

Желнов: Понятно. Кто сегодня аудитория?

Абдуллаева: Но вы, так сказать, представляете или вам надо изучать?

Рыжаков: Представляю.

Абдуллаева: Представляете, да? И кто же эта публика?

Рыжаков: Я вам больше скажу, это самая сложная часть работы, которую, к сожалению, не учитывали, может быть, а может быть я не прав совершенно. Думали о театре, думали об артистах очень много, потому что это актерский театр, и Галина Борисовна заботилась о каждом, и особенно о молодых, вновь пришедших. Она любила поддерживать таланты, она чувствовала эти таланты. А ее зрителями были в большей части ее друзья, которые любили ее как личность, которым сам факт прихода в этот дом был в радость. И оказалось в какой-то момент, что той целевой аудитории, о которой мы всегда говорим, с которой нужно вести диалог, что это часть театра, ее оказалось меньше, или она оказалась не сформирована. В таком мощном месте в городе находится «Современник», Чистые пруды, сам «Современник» это место энергии и силы, любые приезжающие люди идут туда, нет проблем никаких.

Абдуллаева: Это шлейф.

Рыжаков: Да, это история. И конечно же, нужен зритель, который изменит все наши ошибки или там какие-то… Нет, даже нельзя это назвать ошибками, который рассудит всю нашу ценность, наших, как вы говорите, режиссерских опытов. Мы хотим быть режиссерами, мы хотим там что-то… Посмотрим.

Матвиенко: Вот возвращаясь, вы начали говорить про Ефремова и про то, что он придумывал это как студию, где нет единоначалия, где решения принимаются коллективно. И до меня вдруг дошла эта связь ваша, вот как бы человек, который работал в ЦИМе, выращивал вместе это комьюнити горожан…

Желнов: ЦИМ это Центр имени Мейерхольда.

Матвиенко: Да. И человек, который пришел сейчас в чужой монастырь, но как бы с идеей вот этого горизонтального устройства жизни. У меня вопрос.

Рыжаков: И вы понимаете, что я спокоен только по одному, что это не моя идея, а это идея Олега Николаевича Ефремова и тех, кто придумал «Современник».

Матвиенко: С 1956 года. Это очень круто, мне кажется, и любопытно совершенно, может как бы быть такая дуга. Потому что дальше все-таки с течением времени это было забыто, может быть, или то, что вы сейчас говорили.

Рыжаков: Ну, это же всегда эта грань стирается. И потом опять, я говорю, что были разные времена, разные эпохи, театр переживал сложные времена, вернее, страна переживает сложные времена, а мы знаем, что материнский инстинкт — сохранить все в порядке, в том, в котором есть, у Галины Борисовны был очень мощный. Она действительно человек, умеющий любить людей, и оберегать их, и быть при этом щитом, опорой и защитой, всем, ну как бы всем. И может быть из-за этого, кто-то привык к этой комфортности, театр же дело неудобное, если есть уши, то мы слышим, мы понимаем, что происходит то, на что невозможно не реагировать, и что в бане генералов нет. А театр это то место, где происходят процессы интимные, в которых мы раздеваемся, и мы нуждаемся в диалоге искреннем, и невозможно что-то утаивать. И конечно же, это совершенно другая, как Кристина говорит, структура организационная, это другие взаимоотношения, то, о чем постоянно говорил Константин Сергеевич, потом Олег Николаевич, как приверженец его. И эти сумасшедшие идеи, которые меня волновали самого бесконечно, вот вылились в такую вот судьбоносную какую-то историю с «Современником», которую конечно же я не ждал, и для меня это большая честь и неожиданность великая.

Абдуллаева: Вызов.

Матвиенко: А при этом то, что они тогда, в то время оттепельное, говорили с человеком в таком прямом, как бы открытом диалоге, и то, что сегодня вы в глазах, не знаю, общественности театральной воплощаете собой человека, который тоже вот так открыто, искренне, через современные тексты говорит с этой аудиторией. А вот в нынешнем «Современнике» вы где видите эту возможность вообще? Потому что все-таки с 1956 года прошло много времени, мне кажется, этот контакт очень сильно изменился, если мы говорим про сегодня.

Рыжаков: Слушайте, там потрясающая молодежь.

Матвиенко: Сегодня?

Рыжаков: Сегодня, подготовленная.

Матвиенко: Но интонация сама вот этого диалога между спектаклем и залом, она другая, чем в ваших спектаклях, условно.

Рыжаков: Это вопрос как раз уже эстетический, как организовать это все. Время покажет, можем ли мы, могу ли я реализовать эти возможности, предложив их труппе. Я встречаюсь сейчас как раз, такие индивидуальные встречи, с артистами театра, хотя задача моя встретится со всеми почти четырехстами человеками.

Матвиенко: Да, 390.

Абдуллаева: Кошмар, какая огромная труппа.

Рыжаков: Но вот я встречаюсь со старшим поколением, потрясающие люди. Во-первых, с ними интересно разговаривать, они все невероятные собеседники, и я понимаю, как мне с ними интересно. Конечно, сразу тут же возникают идеи, ты думаешь, ох, это же такое прямо, вот про что надо говорить.

Матвиенко: Документальный театр.

Рыжаков: Это же мои идеи, разговор о поколениях, вот он готов. И это не значит, что это умильно или еще что-то, это есть про что не только спорить, но и как вы говорили уже, строить. Есть что строить нам.

Абдуллаева: То есть уже можно без Дурненкова. Слушая, записывая актеров, делать такое…

Рыжаков: Слушайте, Дурненков нужен всегда.

Абдуллаева: Я шучу. Мы Мишу любим.

Рыжаков: Потому что Дурненков это человек с особенными ушами, и человек, который может формулировать так, мы просто делали с ним не одну работу, и наш совместный с ним проект в Московском художественном театре, посвященный 150-летию Горького, вот он мне не дает покоя, потому что это был колоссальный труд с документом времени, и мне и хотелось бы это продолжить, как бы нашу с ним практику.

Немзер: Знаете, когда мы к этому эфиру готовились, я формулировала этот вопрос, и Антон мне сказал абсолютно обоснованно, что матушка, ты просто цитируешь фильм «Москва слезам не верит», что скоро у нас все закроют, театра не будет, кино не будет, будет только телевизор. Резонный абсолютно упрек, но тем не менее, я хотела задать этот вопрос, потому что мне кажется, что, например, современный кинорежиссер, когда он снимает какой-нибудь свой блокбастер, он не то чтобы все время держит братьев Люмьер в своей памяти, он уже от них достаточно отошел. Любой театральный режиссер, даже абсолютный новатор, не знаю, Черняков, ставящий оперу в виде блокбастера, он тем не менее помнит, что такое театр как бы по-настоящему, все время немножко он какие-то, вот он ставит блокбастер, но он какие-то границы нарушает и делает это осознанно. Я хотела спросить, какие у вас отношения с этим неизбежным привкусом консервативности, удобно ли вам с ним? Нужно ли его как-то сдвигать и менять? Как у вас с ним складываются ваши личные отношения?

Рыжаков: Слушайте, театр территория игры. Мы это и в жизни, забывая, что мы должны быть честны друг перед другом, начинаем что-то изображать и играть, а театр место, которое позволяет эту игру. И если мы говорим о какой-то консервативности, которая каждого, любого человека преследует, то есть даже моего опыта вчерашнего, или моих стереотипов, которые существуют, естественно, в которые ты попадаешь, я с ними играю. Понятно, в них нельзя верить, с ними можно играть, и они в какой-то момент либо отпадают, либо переплавляются в новое качество, которое мне и нужно. Когда мы смотрим фильм Тарантино какой-нибудь, «Однажды в Голливуде», ты понимаешь, как он не просто с этим играет, а он заигрывается до такого, что на глазах у нас в картине происходят метаморфозы те, о которых все говорят: «Вах, как он сделал! Как он нас опять всех обрадовал». Мне кажется, что это территория бесконечной игры, под которой я подразумеваю моделирование нашего будущего. И моя мечта, что когда-нибудь театр будет опять в позиции такой, когда он не будет отражать реальность, а он будет впереди, и все будут говорить «Слушайте, как круто в театре! Мы туда, нам бы туда». И тогда, может быть, модель, по которой сегодня живет мир, такая выбранная не нами, жестко-иерархическая, все хотят, все против этого, все художники про это, и все «Да-да, конечно», а все живут по ней и приспосабливаются очень ловко, творят свои карьеры и все, а потом красивыми словами говорят. Как раз театр это та территория, где ее безопасно ломать, просто это модель, которую ты можешь создать сам. Юрий Петрович Любимов, при всей, казалось бы, жесткости и тоталитарности режиссерского театра ХХ века, создавал другую модель, других взаимоотношений.

Абдуллаева: Конечно.

Рыжаков: И это было колоссально, и про это будут складываться истории и мифы. Мне кажется, это самое главное.

Быков: А можно простой вопрос, вот прямо очень просто сформулированный? Вот вы про историю очень много говорите.

Рыжаков: Я могу только на простые отвечать.

Быков: Ой, слава богу. А современник, он сейчас, вот просто современник «Современника», он кто такой? Какой он, откуда?

Рыжаков: Слушайте, если бы я знал, я бы не пришел на эту передачу, я бы уже это делал.

Быков: А давайте попробуем как-то его описать.

Рыжаков: Я не знаю, поэтому я прихожу.

Быков: Это хорошо, что вы признаете.

Рыжаков: Поэтому я прихожу к вам для того, чтобы тоже что-то понять.

Матвиенко: Но вы знаете карту театральной России, признайтесь.

Рыжаков: Ну, знаю. Я очень много езжу, и не только России, а как бы бывшего нашего большого государства. Большие мои впечатления, недавно я вернулся из Казахстана, там есть такой театр «Артишок».

Желнов: Давайте про «Современник» все-таки, нас очень интересует.

Быков: Ну с чем должен он приходить разбираться в себе в «Современник», в ваш «Современник»?

Желнов: Современником кому он является сегодня, сегодняшний «Современник»? Как вам кажется?

Рыжаков: Самому себе, который пытается что-то узнать. И когда я говорю…

Желнов: Смотрите, я очень просто для зрителей эту мысль и для себя тоже проговорю. Мы понимаем, современником кому является сегодня «Гоголь-центр», с каким поколением, на каком языке говорит с нами Кирилл Серебренников из «Гоголь-центра». Мы понимаем, современником кому хочет быть Константин Богомолов со своими постановками.

Абдуллаева: У него много современников.

Желнов: У него много современников, но мы плюс-минус портрет этих современников считываем. Мое поколение их точно считывает. Вот современники «Современника», это кто? В сегодняшнем театре и может быть, что это за люди в будущем, для которых уже вы будете после Галины Борисовны хотеть достучаться. Что это за, простите за это маркетинговое слово, адресная группа?

Абдуллаева: Виктор же ответил уже, что Галина Борисовна так всех обихаживала…

Желнов: Зара, давайте Виктора все-таки спросим.

Рыжаков: Знаете, есть такая категория людей, которая не боится брать ответственность. И мне кажется, их так много, и на самом деле зритель, который приходит в театр, хочет творчества иногда больше, чем те люди, которые по другую сторону зрительного зала находятся. Сегодня обмануть зрителя невозможно. И конечно же, вот мы сейчас с вами беседуем, я хочу, чтобы вы приходили, вот это современники, это те люди, которые задают провокационные вопросы, которые не хотят удовлетворяться такой театральной патокой, те, которые не прячутся от ответов, но и знают, что театр это не место обсуждения политических и революционных идей.

Желнов: Не место?

Рыжаков: Не место.

Желнов: Почему?

Матвиенко: Почему? Мы хотим туда.

Немзер: Почему?

Рыжаков: Объясняю. Потому что есть, по мне, язык, на котором мы обсуждаем, мы встретимся в какой-то аудитории и мы пойдем на дискуссию и будем это обсуждать. И для этого существует специальный дискуссионный театр, это тоже театр такой, где люди обмениваются мнениями. Театр это место художественного, поэтому надо найти так, чтобы революция произошла во мне, в зрителе, и чтобы я ее чувствовал.

Желнов: А почему тогда политический дискурс, я же не говорю о неком…

Рыжаков: Дискурс, это разные вещи. Дискурс должен сохраняться, я говорю сейчас…

Желнов: Вы имеете в виду, что не кричать лозунги? Или что?

Рыжаков: Да, конечно. Я говорю о форме.

Матвиенко: Эзопов язык советский?

Рыжаков: Нет, ни в коем случае. Это нет.

Матвиенко: А что?

Рыжаков: Это попытка открытого диалога со зрительным залом языком современной литературы, современной драматургии.

Желнов: А кто политическим языком сегодня говорит? Раз вы сказали, что это…

Рыжаков: Языком документа, документального театра, который становится художественным, если мы выбираем эту форму. Я эту форму предлагаю, это законченное произведение. Я прихожу, знаете, Святослав Рихтер бы пришел и стал бы обсуждать, знаете, как мы можем сейчас говорить. Он играет. Вот мы играем. Как это называется, какое это произведение, это не мое, это не Виктор Рыжаков, это не авторский театр, который существовал режиссерский ХХ века. Это сообщество, когда мы говорим о горизонтальности, это умение слышать художников друг друга и делать вместе этот театр сегодня.

Желнов: То есть, грубо говоря, вы не собираетесь становиться диссидентами такими, ни внутренними, ни внешними.

Матвиенко: Да, открытыми.

Желнов: Правильно ли я вас понял? Потому что все-таки «Современник» шестидесятых годов, совпавший с оттепелью, это был во многом, в том числе, политический жест для того времени.

Абдуллаева: Ну, не совсем.

Рыжаков: Не соглашусь с вами.

Матвиенко: Почему? Я так себе представляла.

Желнов: Давайте все-таки Виктора мнение, а мы между собой с вами подискутируем. Вот это игра.

Рыжаков: Не соглашусь. Это был период оттепели, это был совершенно другой, когда тогда просто необходимо, они были такие реаниматоры во времени, они просто подхватили, были первыми. И вот это как раз тот театр, который почувствовал время и совпал с ним. И гений Ефремова, потому что он как будто бы чувствовал приближение этих изменений и когда нужно со зрителями говорить другим языком.

Желнов: А вот вы, как современник, какое чувство, каких изменений ощущаете сейчас у себя внутри? Потому что все равно театр совпадает с большой эпохой, мы же все-таки живем не в безвременье, а в довольно интересное время.

Рыжаков: ХХ век и XXI век это совершенно разные.

Желнов: У вас какая вибрация, у самого? Вот на 2020, на нынешний год.

Рыжаков: Знаете, 11 сентября 2011 года изменилось все. И мир стал существовать, XXI век вошел полностью в свои права, стал существовать совершенно по другим законам. И то, что мир сошел с ума, это сегодня ни для кого не секрет, то есть мы, люди, которые проживаем в этом мире. Кто-то сказал, это ты сошел с ума, старик, о чем ты там говоришь. Но это так, потому что количество необдуманных поступков или действий, со стороны всех, нет сегодня ни одного института, способного защитить человека. Нет уже, ни в Организации Объединенных Наций, ни в других сообществах, я не знаю, и в институтах по правам человека, ну нет. Практика доказала, сегодня любой человек в любой точке мира может быть уничтожен, даже Новая Зеландия уже не место, где можно спрятаться, даже и там произошел этот чудовищный террористический акт, после которого понимаешь, что спрятаться никому нигде не удастся, ни в одном месте, что было в Шри-Ланке, и последние все события.

Матвиенко: И?

Желнов: И об этом ваше ощущение духа времени, что называется, да, сегодня?

Абдуллаева: Об опасности, без защиты?

Рыжаков: Слушайте, мы должны строить этот мир, все вместе. Мы его должны строить в себе, каждый должен понимать, что эта модель, которую предлагали на протяжении стольких лет, не работает. И что слово гуманизм, оно не просто слово, которое красиво украшает витрины каких-то издательств и прочее.

Абдуллаева: Или не украшает.

Матвиенко: То есть театр может быть местом для защиты?

Рыжаков: Ну конечно. Там, где человек спасается, где он приводит свои мозги в порядок, или где вдруг в нем понятие человеколюбия становится, многие даже не задумываются, я спрашивал молодых людей, вы знаете, что такое гуманизм. Ну, это где про доброе, это вот когда забота, нужно еще что-то. Я говорю, подождите, да просто это человеколюбие, что любить, одно из самых важнейших качеств человеческих, которое, это вот…

Желнов: А вот назовите, прямо для зрителей, я думаю, правильная будет рекомендация, два-три спектакля, которые этому отвечают, тому, о чем мы сейчас говорим. Не обязательно ваших, хотя мы их очень любим, а может, и ваших, или других режиссеров, вот которые отвечают этому посылу.

Абдуллаева: И не обязательно московских.

Желнов: Не обязательно московских. Просто можно мировых.

Рыжаков: Ну, я не знаю.

Желнов: Можете свои, Виктор, это нормально.

Матвиенко: Не стесняйтесь.

Рыжаков: Ну, что свои, какие мои, вообще оценивать невозможно. Если бы не мои коллеги, то никакой уверенности во мне никогда бы не было. Из ХХ века много примеров было, не знаю. Любимовский спектакль «А зори здесь тихие…» был совсем не про войну, в нем было столько нежности и любви по отношению к человеку и ценности человека, что наверное, это был таким. Или «Мещане» Товстоногова, в записи можно посмотреть, в 1974 году, я был мальчиком совсем маленьким.

Желнов: А вот из совсем новых, XXI век если брать, последнее десятилетие?

Матвиенко: А нету их.

Рыжаков: Почему? Ну…

Немзер: Простите ради бога, я не призываю вас давать самому себе оценки, но спектакль «Пьяные», это же про гуманизм, так или иначе.

Рыжаков: Ну, пьеса, давайте будем говорить. Спектакль, не знаю, насколько получился.

Желнов: Пьеса Ивана Вырыпаева.

Рыжаков: Пьеса Ивана Вырыпаева, да.

Желнов: Режиссер Виктор Рыжаков.

Рыжаков: Я могу сказать, «Барокко» Кирилла Серебренникова, который вдруг смешивает жанры театрального искусства, и получается все про одно. И мне кажется, конечно, это мощно. То есть меня это…

Желнов: Про одно, это про гуманизм?

Рыжаков: Про человека в его разных проекциях.

Желнов: Про человека.

Рыжаков: И столько в этом нежности по отношению к человеку, в голосе оперной певицы, в драматическом артисте, исполняющем стендап со зрительным залом, в Никите Кукушкине, там все про это, телесности Жени Кулагина. Не знаю, нет, мне кажется, много. Может быть, это Сева Лисовский со своей «Пещерой» и со своими бомжами так называемыми. После его спектакля мне даже страшно это слово произносить, потому что я видел, я понимаю, насколько мы, это как в инклюзивном театре говорить «глухой, слепой» или еще что-то. Мы научаемся другой терминологии, поэтому когда мы говорим об инклюзии, мы говорим о другом, не театре, а границах этого театра, о других возможностях, в которых все-таки человек становится главным, а не наше желание выпендриться или сделать что-то еще. Как вы говорили, что он был режиссер, да мне плевать, кто был режиссер. Режиссеры все, мы сами режиссеры своей жизни, мы строим свою жизнь, просто получается иногда бездарно.

Немзер: Цитату хорошую нашли, готовясь опять же к эфиру. Пушкин пишет Вяземскому: «Чисто литературной газеты у нас быть не может, должно принять в союзницы или моду, или политику». Значит, его расклад понятен. Я очень хорошо понимаю, как мучительно не хочется даже не то что выходить на баррикады, как мучительно не хочется призывать и агитировать, занимать выраженную какую-то позицию. Я очень хорошо понимаю, как это мучительно. Но как бы вот у нас театр, с другой стороны, у нас происходит «московское дело», у нас задерживают одного из актеров, у нас «отбивают» одного из актеров, «отбивают» в хорошем смысле слова, в смысле его защищают, и слава богу, как-то его отпускают и не сажают в колонию. Как не принимать политику в союзники, как от нее действительно держаться в стороне? И надо ли в этом случае действительно брать тогда в союзники кого-то другого?

Рыжаков: Знаете, я вспоминаю такой документ, опять Станиславский, 1908 год, понятное время, да. Художественный театр репетирует пьесу Горького «Дети солнца». Записки Станиславского, как не быть черносотенцем и как не стать революционером, как остаться человеком. И это важно, для меня становилось всегда, художник, как бы миссия художника сохранить человека в себе. Это и есть выбор, а быть или не быть. И не случайно эта шекспировская история становится для всех такой величайшей. Что мы выбираем-то там? И великая трагедия, нами еще услышанная из Древней Греции, конфликт между человеческим и божественным. Елки-палки, мы все время боимся, как сказать, ты вот не сказал, не высказался. Слушайте, ну вот как быть этим человеком?

Желнов: А как быть? Ну вот, смотрите, человеку, я все-таки конкретизирую, не знаю, я совсем огрубляю, совсем беллетризирую. Полицейский бьет девушку в живот, проявление античеловечности, что ходить к Станиславскому, вот мы наблюдаем свои трагедии, маленькие и большие, на улицах города и везде.

Рыжаков: Знаете, в чем разница?

Желнов: Несправедливость и закон о домашнем насилии, это может быть поводом для обыгрывания в театре «Современник»?

Рыжаков: Не может.

Желнов: В той или иной форме, вот об этом вопрос. Не то что мы хотим…

Рыжаков: По Ефремову, который выбирал свой путь, он говорил, простой день простого человека. И одно дело, когда мы с вами рассуждаем и ломаем копья по поводу событий, связанных с этим летом, и несправедливостью тотальной, а другое дело, когда каждый день в магазине, когда оскорбляют человека, женщину и проходят все люди, не замечают. Мы не замечаем простых вещей, в которых мы становимся компромиссными такими, удобными, и никто же меня здесь за руку не схватит и не скажет, а ты что же, мерзавец, промолчал, ты где был такого-то сентября, ты где был. В этом проблема, и начинается она внутри, и для меня это самое страшное. И когда я не могу молчать, я буду говорить, но мне хочется при этом оставаться человеком не когда я говорю, а когда я проживаю эту свою жизнь ежедневно, с соседями в подъезде, принося соседке еду, потому что она осталась одна и никто этого не сделает. Не из-за того, что я такой хороший, и не из-за того, что это кто-то напишет и использует, а потому что завтра мы про то, что говорим с артистами, или с моими молодыми коллегами в школе-студии, станет фальшивым, я для себя стану сам отвратительным. Любить себя очень тяжело, ну очень тяжело. Ну такой отвратительный становишься в какие-то моменты жизни, что пережить это сложнее, чем пережить осуждение, не знаю…

Матвиенко: Истеблишмента.

Рыжаков: Да, истеблишмента. Или власти, не важно. Это тяжелее, ну правда, тяжелее. Сегодня у меня было колоссальное событие, впервые, к своему стыду, побывал в Музее ГУЛАГа. Ну, впервые. Наша встреча была спланирована, на «Любимовке» мы читали с моими студентами текст «Мне трудно про это говорить» молодого казанского драматурга, девушки замечательной, и после этого директор музея пригласил меня познакомиться, и у меня никак не было времени. И вот мы запланировали за полгода, и я сегодня, отложив все, у меня прямо вырезано это. Это потрясение. Ну, правда, это потрясение. Единицы людей, понимаете, мы ходим…

Желнов: Но ГУЛАГ это все-таки история, в которую вы отсылаете, но у нас же есть собственная история, которую мы наблюдаем сейчас.

Рыжаков: Нет, это не история, в которую отсылаете. Без собственной истории, которую мы прожили, сегодняшнюю историю делать невозможно.

Желнов: Безусловно.

Рыжаков: Без знания этого невозможно сделать никакого театра. Без традиции невозможно говорить о новаторстве. Но самое страшное, проживать жизнь, не помня ничего. А там документы, там ничего больше нет. Сделано талантливыми людьми, вообще это художники, это театр. Я был в Женеве, если кто-то знает, музей Холокоста. Хороший, прекрасный, тоже у меня было какое-то впечатление, но такое, то что сегодня я увидел там, при том это делают совершенно молодые люди. Более того, зрители, которых я увидел там, посетители этого музея, которых я увидел там, посетители этого музея, совершенно молодые люди, и я понимаю, вот он, сегодняшний современник, вот тот зритель, о котором вы меня спрашиваете, который я хочу, чтобы приходил туда. Тот, который разбирается в этом, тот, который слышит. Он же приходит, не просто они сидят, они хотят узнать, для них это важно. Не то, как я сегодня, это круто, модно, как вы говорите, это такое…

Немзер: Это не я, это Пушкин Вяземскому.

Рыжаков: Ну, это же провокационно было, Пушкин еще тот провокатор был, и с Вяземским у них были такие баталии, вспомнить еще можно несколько писем…

Желнов: У Ани какой-то вопрос.

Немзер: Вы знаете, если вы упомянули Музей ГУЛАГа, я как раз хотела уточнить. Это действительно мощнейшее высказывание. Если адресоваться к тому, что вы только что сказали, вы же не предъявляете упрек создателям Музея ГУЛАГа, который мог бы выглядеть совершенно безумным образом: ну вот что вы, ребята, в конце концов, ну да, это было очень страшно, но у вас каждый день обсчитывают в супермаркете какую-нибудь бедную бабушку, почему бы вам не обратиться, и вы каждый день этому свидетели, и в общем это поощряете, они как бы…

Рыжаков: Аня, я согласен, наверное, с вашим вопросом, но он не очень корректный в данном случае нашего диалога. Я сейчас говорю о том, что в Музее ГУЛАГа, помимо того, что они работают так точно с документом и так круто это делают, они там создают театр, в котором есть гуманизм, человеколюбие. И это главное.

Немзер: Да, безусловно. Но они берут на себя ответственность.

Рыжаков: А в очереди, когда я иду, ее нет. И человек не хочет ее, он о ней забывает.

Немзер: Это да, но они берут на себя ответственность, прошу прощения, сказать прямо, примерно разметать вот эту карту, систему координат, сказать добро-зло, так нельзя. Наш гуманитарный, гуманистический пафос в этом.

Рыжаков: Нет, не так. Не так мы читаем, мы по-разному с вами читаем пространство этого музея.

Немзер: А как?

Рыжаков: Они берут на себя всю ответственность. И там нет разделения на добро и на зло, там есть люди, мы, мои портреты, и с одной стороны мой дядя, который служил в НКВД, например, я сейчас говорю.

Немзер: Да, безусловно. И дядя, которого этот же другой дядя расстрелял.

Рыжаков: С другой стороны мой дед, который сидел в ГУЛАГе. И сегодня я нашел это место, где он был, сидел, или родители моей жены, которые похоронены в одной могиле, совершенно разных дистанций, а похоронены в одной могиле. Я сейчас говорю, ты приходишь туда и ты понимаешь, это все мы, и у меня там нет врагов. Там есть модели человеческого поведения, там есть судьбы. И судьбы разных людей, и тех же руководителей, которые среди нас тоже есть, и я тоже прихожу туда, я же руководитель сейчас, и думаю, а как мне сохранить в себе такое, как бы я же беру на себя такую ответственность. Люди брали ответственность, и после этого прилаживались к каким-то вещам, из которых потом лились слезы. История Всеволода Эмильевича Мейерхольда для меня не закрытая тема, я не могу спокойно к этому относиться. Я за все годы, проведенные в Центре Мейерхольда, не ответил на половину вопросов из ста, которые себе задал, придя туда. Я не смог сделать работы, связанной, это была наша мечта с Леной Ковальской, связанной с Мейерхольдом. Более того, я хотел это сам делать, потому что я понимал, что никто не прочитает этот документ так, или не почувствует, как чувствую я. Я не смог этого сделать.

Матвиенко: Правильно я понимаю, извините, что вы все-таки отделяете повседневную жизнь и этику в ней, и прямое высказывание, от которого вы отказываетесь? Я правильно это слышу или неправильно? То есть в театре не нужно прямо высказываться, нужно говорить вообще про судьбы, сегодня, вот в этот момент. Это позиция Станиславского, кстати говоря.

Рыжаков: Говорить про человека, в каком бы виде этого не было, в хорошем или…

Матвиенко: Спасибо, я поняла.

Рыжаков: Какой бы он не был нелицеприятный, не давать ответов, не делать агиток, не предаваться тому, вот это хорошо, а это плохо. Мне кажется, страшнее драматурга, чем Антон Павлович Чехов нет, говорящего о человеке так откровенно и так жестоко, то есть так не любя его.

Абдуллаева: Конечно, понятно.

Рыжаков: Не в том смысле, что он человеконенавистник, а себя, как самое себя воспринимавший. И конечно же, когда мы умильно пытаемся разводить руками или еще говорить, смотрите, это же про, не знаю, наше будущее, это страшно. Это страшные вопросы, от которых мы все время убегаем. И конечно же, как раз театр для меня место, где убежать от ответа на вопрос нельзя. И когда мы говорим о высказывании каком-то, оно и будет, когда я отвечаю на те вопросы, на которые ответить в повседневной жизни ты не сможешь. Не из-за того, что ты боишься, а потому, что ты делаешь, ты опять пытаешься разделить мир на хороших и плохих. Когда мы говорим о государственной машине в мире, которая нами всеми управляет, ну подождите, надо не забывать, что это машина, обездушенная. Но там есть люди конкретные, которые этой ответственности не чувствуют.

Желнов: Но это же люди, значит, это не машина.

Рыжаков: Но они этой ответственности не чувствуют. И мы хотим либо также стать частью этой машины, либо я хочу быть человеком. Мне кажется, что нет не художников. Вообще человек так придуман, просто художник это человек, творящий свою судьбу и делающий ее круто, ну просто вот, когда он не избегает каких-то вещей. И конечно же, когда мы говорим о зрителе, и о нашем диалоге сегодня со зрителем, потому что это наш партнер, а не тот человек, которому я хочу показать, смотрите, какой я крутой, как я придумал. Нет такого, мне нужен этот диалог. Мне нужно это общение, я могу только общаясь с ним понять что-то про самое себя.

Желнов: Я не очень понял высказывание «Нет не художников». То есть каждый человек, в том числе и работавший в государственной машине, тоже художник.

Рыжаков: Конечно.

Желнов: То есть Сталин, например, тоже художник.

Рыжаков: Да. Художественность ― это то, что позволяет мне сохранить в себе человека.

Желнов: А Сталин ― художник или нет?

Рыжаков: Слушайте, любой человек художник, другое дело, до какой степени он доходит и какими художествами он занимается. Вернее, результаты его труда и выдают в нем качество этого художника. Но уверяю вас, что, читая документы и просто говоря о человеке, который рождается маленьким, у которого есть какие-то взаимоотношения с миром, с мамой, он не собирается прожить жизнь и стать мерзавцем, стать человеком, который будет кого-то убивать. Никогда.

Это территория неконвенциональная, она самая счастливая, когда человек свободен, а потом начинают какими-то пользоваться стереотипами. Начинают: ты за кого, за этих или за этих? Человек начинает выбирать, не думать, а выбирать позиции, простите, условно я говорю, не внутри самого себя, а ориентируясь на кого-то, на чью-то силу, на чей-то авторитет, на свою выгоду. Нет выгоды, если ты хочешь прожить эту жизнь, никакой.

Знаете, как говорила Роза Хайруллина замечательная про художников, она говорит: «Что такое успех? Почему мы все время так о нем думаем и заботимся? Разве дереву нужен успех, птице нужен успех?».

Матвиенко: Это к вопросу о том, кто стоял за назначением Виктора в театр «Современник», простите.

Рыжаков: Вот так мы договоримся…

Абдуллаева: А можно я спрошу вас все-таки немножко не так философически, не так гуманистически? Там колоссальная труппа, в «Современнике», у вас есть два выпуска актеров, насколько я знаю. Вы собираетесь как-то или вы еще не думали о том, внедрять кого-то в труппу, стажерами делать, в общем, как-то свою молодежь в этот организм?

Рыжаков: Я понял. Я, конечно, об этом думал. Я не могу про это не думать. Я о них думаю 24 часа в сутки, потому что это часть моей жизни.

Абдуллаева: Но раздувать труппу…

Желнов: Сколько студентов? Два курса, я так понимаю.

Рыжаков: Сегодняшний театр…

Желнов: В Школе-студии МХАТ, я имею в виду, студенты.

Рыжаков: «Июльансамбль», девятая студия МХАТ. Это 14 артистов. И выпускной курс, который сейчас выпускается, еще 21 человек, который выпускается. Но, во-первых, «Июльансамбль» ― это «Июльансамбль», это компания, которая сложилась и стала театром, это сегодня независимая компания театральная, которая научилась за четыре года зарабатывать деньги, у которой есть свой репертуар, которую приглашают на европейские международные фестивали и которая объездила всю нашу страну от Магадана, Анадыря, Владивостока, Хабаровска и так далее до Калининграда. Этих людей знают больше даже, в Москве есть свой зритель, свои фаны, но по всей стране у них есть фан-клубы. И не из-за того, что их любят, а из-за того, что они в диалоге с этими людьми. Им какого-то специального пособия или еще чего-то не надо.

Станет ли это частью «Современника»? Время покажет, но это часть меня. И если я там, посмотрим, про это просто действительно рано говорить, потому что «Современник» ― это тоже компания людей.

Желнов: Виктор, простите, что прервал. Сейчас в «Современник» ходят, будем честными, на звезд. У вас есть задача сделать в будущем так, чтобы ходили на спектакли, на события, а не на имена? Все-таки сейчас «Современник» ― это Гармаш, Хаматова. Что бы они ни играли, хоть поваренную книгу будут читать, люди купят билеты и пойдут. Есть у вас задача работать дальше со звездами либо в ваших планах все-таки изменить эту модель и по горизонтали, а не по вертикали действовать?

Рыжаков: Смотрите, у нас такие разные представления о понятии звездности. Например, Чулпан Хаматова, я не знаю, Ксения Раппопорт, Евгений Миронов ― они для меня…

Матвиенко: «Иранская конференция».

Желнов: Но они звезды, безусловно.

Абдуллаева: А публика иначе, чем вы, относится.

Рыжаков: Звезды. Это называется «их номинал».

Желнов: Неважно, Виктор, нет, они могут быть вашими друзьями, но вы же понимаете их рыночную стоимость.

Рыжаков: Нет, смотрите, дело не в друзьях. А то, как они проживают эту жизнь.

Желнов: Безусловно.

Рыжаков: Эти фонды ― это то, что для них важнее сегодня, а не актерство и прочее.

Желнов: Да. Согласитесь, но это известные люди, на которых люди всегда купят билеты так или иначе.

Рыжаков: Подождите, если для меня эти люди безусловные как артисты, я хочу с ними работать, я не думаю, звезды они в этот момент или не звезды. Я не пытаюсь подладиться и выгадать. Я не хочу организовать антрепризный спектакль и зарабатывать на Чулпан Хаматовой, ездя по каким-то городам и весям и показывая.

Это не мой путь.

Желнов: Но тем не менее в «Иранской конференции» у вас, знаете, как в ролике BBC, где Уилл Смит появляется на две секунды, потом Дженнифер Лопес появляется на три секунды, все это длится три минуты, но за три минуты мы проживаем огромный ряд звездных актеров со всего мира. Это очень круто, и в этом смысле «Иранская конференция» ― очень здорово. Но это же все равно звезды.

Рыжаков: Смотрите, моя ответственность в другой зоне лежит. Любой продюсер, коим является директор театра современного, подстраховывается, ему нужно заранее… Почему мы все так суетимся и делаем: «Нужна рекламная кампания, никто не пойдет, никто не увидит». За это нельзя осуждать, потому что нужно зарабатывать деньги. Театр не просто дотируем, а еще и часть денег должен сам зарабатывать. Это их вопросы.

Мои вопросы ― одно: рисковать, приглашать людей, которые мне необходимы, я их отбираю, это мой кастинг человеческий. И пьесу, которую никто, казалось бы, не будет смотреть, потому что что там обсуждают эти проблемы? Зачем? Нам это все надоело. Сегодня смотрят люди, этот спектакль единственный в репертуаре громадного благополучнейшего театра, с которого не уходят зрители. Один, два. Мы играли в Малом театре, так получилось, потому что выпускалось на сцене что-то другое и Театр наций был вынужден арендовать площадку в Малом театре, где больше тысячи зрителей. На одном из трех спектаклей не ушел ни один зритель. Для меня шок. Вы говорите, это звезды. Дело не в звездах.

Желнов: Это блестящая постановка.

Рыжаков: Нет-нет, дело не в этом.

Желнов: Но это же звезды одновременно на сцене.

Рыжаков: Когда ты преследуешь какие-то цели, это становится другим. Когда играли старики Художественного театра, никто не думал про звезд тогда, когда Анатолий Александрович Васильев пришел делать спектакль. Он просто брал людей пожилого возраста и начинал новый разговор о главном, как будто бы ничего в жизни их не прошло. Не знаю, наверно, все равно вопросы оценочные.

Желнов: А у нас пример такого спектакля, о котором вы говорите, где нет ни одного известного артиста, но аудитория ходит, и ходит, и ходит, и ходит?

Рыжаков: Конечно. Центр Мейерхольда весь из этого состоит. Нет ни одного известного артиста, у нас полные залы, ходят зрители.

Матвиенко: Как мы говорили, безупречная репутация.

Абдуллаева: Да-да. Маленький зал.

Быков: Насколько для вас вообще показатель успеха, насколько вам важно, чтобы спектакль зарабатывал, чтобы театр зарабатывал в целом вообще? Насколько для вас? Допустим, Борис Юхананов говорит, что ему нужно четко разделить пространство бизнеса и художественное пространство.

Рыжаков: Слушайте, театр придуман так, если мы служим в государственном театре, или давайте забудем про государственный театр, модель, мы собрались с Кристиной сделать какой-то свой маленький бизнес. Она будет петь, а я ей буду играть на мандолине.

Быков: Поздравляю!

Матвиенко: Наконец!

Рыжаков: Слушайте, я очень хочу, чтобы, во-первых, все слышали ее роскошный голос, видели, как она красиво поет, потому что она поет так, как никто, и конечно же, я хочу, чтобы нам вечером было что с ней есть. Я думаю об этом. Если мы отказываемся с ней идти копать землю, строить, идти на производство, потому что мы решили, я вселил в нее надежду, что она уникальная просто… Я не хочу облегчить свою жизнь, я просто хочу показывать ее талант миру, я хочу этим делиться. Мне кажется, я знаю как. Я ее одену определенным способом, я ей буду задавать интонацию музыки так, что ее голос будет проявляться, я сделаю все, чтобы люди почувствовали, что есть совершенство, какая-то красота в человеке, которая не внешняя, я сейчас говорю, а отвечает за сердечную мышцу. И все будут ходить и думать: «Как круто».

Быков: Надеюсь, что так и будет.

Желнов: Да, и потом Кристина, последний вопрос, раз к ней Виктор так подвелся изящно. Давай, совсем короткий.

Быков: У меня очень короткий вопрос. Олег Табаков, кажется, на этой же передаче, на Hard Day's Night и говорил о том, что для него очень важно, для него показатель этот важен, чтобы зал весь был заполнен, чтобы действительно никто не уходил. Вы называете себя табаковцем, вы очень много посвятили МХТ. Нравится ли вам то, что происходит с приходом Женовача туда? Что вы об этом думаете?

Рыжаков: Слушайте…

Желнов: Да, провокационный вопрос, конечно.

Рыжаков: Я не боюсь никаких провокаций. Никакой здесь провокации нет, нормальный живой вопрос, естественный, который интересует знаете какое количество людей? Если бы вы были первым человеком, кто мне его задал!

Желнов: Виктор, прошу прощения, у нас совсем мало времени остается.

Рыжаков: Настолько яркий был период восемнадцати лет Московского художественного театра, и он как раз совпал и с моей работой в Московском художественном театре, ровно эти 18 лет я и отработал там с Олегом Павловичем, что, конечно же, любая перемена выражается болью. Я сейчас это понимаю, приходя в «Современник», как и какая ответственность лежит на мне, чтобы сделать так, чтобы люди, проживающие там жизнь счастливо, может, они не понимают, что есть и другие способы добиваться счастья, не почувствовали этого унизительного невнимания или забвения к тому, что прошлое было настолько…

Оно другое. Мои родители прожили яркую жизнь, а я всегда хотел другую.

Желнов: Но вам нравится или нет? Если совсем можно же сказать просто, вы же не чиновник.

Рыжаков: Нравится мне что?

Желнов: Вам нравится театр МХТ при его нынешнем руководителе Женоваче? Да или нет?

Рыжаков: Сегодня для меня это чужой театр, это театр, в котором нет того, что делало меня счастливым человеком. Но там есть артисты, которых я бесконечно люблю. Как мы говорили с Золотовицким, там 50%

Желнов: А что ушло, что делало вас живым человеком, счастливым человеком? А сейчас не делает.

Рыжаков: Наша мечта, наверно, какая-то.

Матвиенко: А наша мечта была, когда в начале двухтысячных вы открыли Москве и миру Ивана Вырыпаева, ставили маленькие спектакли в «Доке», те, которые сделали вообще нашу историю во многом. А потом этот маргинальный тогда автор стал очень успешным, ваши спектакли стали коммерческими, богатыми, крутыми. Вы думали, что так получится?

Рыжаков: Вы знаете, этот вопрос я тоже себе часто задаю и думаю: «Наверно, мы исчерпались где-то». Но как только появляется новый текст и новая тема, я понимаю, что я не могу про это не говорить, для меня это важно. Я начинаю вибрировать вместе с текстом этого человека. И мне уже неважно, как это будет. Мы, во-первых, взрослые дядьки, мне очень хотелось бы остаться в подвале и быть в нем всегда, я понимаю, что это место, к сожалению, вакантным остается только за молодым человеком. Он имеет право, а я в подвале нелепый, просто выгляжу нелепо.

Я хочу прийти к компании людей и понимаю, что они говорят: «Сейчас он уйдет, мы поговорим, неловко». И не из-за того, что мне не о чем с ними говорить. Больше свободного времени у этих людей еще говорить о всяких глупостях, о которых нужно говорить.

Матвиенко: Они еще не худруки просто.

Рыжаков: Им нужно говорить о глупостях, потому что когда-нибудь у них этого времени не будет, им нужно будет принять какую-то ответственность. Поэтому такая жизнь. Главное не бояться ничего. Самой большой страх у меня по отношению к самому себе, к своей лени, мыслям, которые меня иногда посещают, такие не очень красивые. Я боюсь в себе этого человека, который иногда очень сильно боится.

Желнов: Спасибо вам. Виктор Рыжаков, режиссер, художественный руководитель московского театра «Современник», преподаватель Школы-студии МХАТ.

Рыжаков: Человек и пароход.

Желнов: Человек-пароход, человек-оркестр в смысле широты мысли. Нам очень было интересно.

Рыжаков: Да, спасибо, мне тоже было с вами интересно.

Желнов: Спасибо вам за этот эфир.

P. S.

Рыжаков: Я, Виктор Рыжаков, был на передаче «Вечер трудного дня». Слушайте, страшно еще раз отвечать на какие-то вопросы, на которые ты не знаешь ответ. Страшно формулировать публично и, самое главное, перед людьми, которые сидят с тобой рядом и, конечно же, уважая тебя, не дадут тебе никакой поблажки, потому что это будет тогда нечестная игра. Поэтому спасибо за опыт. Это важно ― говорить, проговаривать какие-то вещи друг с другом, не стесняясь быть полным идиотом. Наверно, так. Спасибо!

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.