Анти-хоррор: знание как лекарство от страха

Главным источником моих детских страхов была литература. Из-за «Сказки о мертвой царевне» я на протяжении нескольких лет отказывался есть яблоки (еще неизвестно, каким яблоком она отравилась) и до сих пор испытываю недоверие к мороженому из-за одноименного стихотворения Маршака. Оно начинается зловещим «По дороге — стук да стук — едет крашеный сундук» (трудно придумать что-то более зловещее), а заканчивается превращением человека в ледяную гору, с которой съезжают на лыжах и на санках. А из-за «Песни о вещем Олеге» я боялся змей — этот страх был самым длительным и самым сильным.

С царевной и Маршаком всё более-менее ясно: мертвая жизнь — классический источник ужаса. Но, пожалуй, стучащий сундук пугает больше, чем раскачивающийся хрустальный гроб: тебя не просто не берут играть вместе, а прямо по тебе съезжают на своих лыжах и санках, ты покрыт льдом и не можешь двинуться, сойти с места, хоть как-то дать знать о своем присутствии. Это даже хуже, чем мама Пруста, уходящая веселиться с гостями, пока ты лежишь в темной комнате, не спишь, но и не можешь присоединиться к ним. Ладно, не хуже — это просто то же самое.

Подлинное основание для страха смерти коренится в осознании того, что всё будет продолжаться без нас, нашего отсутствия как будто и не заметят. Страх смерти — лишь маска для ревности. Потому что иначе чего тут вообще бояться?

С «Вещим Олегом» всё далеко не так очевидно. Конечно, змея часто является предметом страха, у Юнга есть об этом целое исследование. Но в «Песне…» куда важнее самой змеи оказывается то, как всё обставлено. Вот она выползает из мертвой головы и отчетливо слышно, как «вскрикнул внезапно ужаленный князь». Даже неоднозначность этой строчки (внезапно вскрикнул? внезапно ужаленный?) — неисчерпаемый источник ужаса.

Олег вскрикивает от того, что неожиданным образом его «мне смертию кость угрожала» оказывается правдой. В песне есть и мотив «оживающего мертвого», и ситуация смерти как «мамы, ушедшей к гостям»: тебя уже нет, а твои бойцы всё также пируют и вспоминаю минувшие дни.

Но оба этих аспекта ужасного оказывается подчиненными третьему, главному, который предшествует им и их обосновывает. Этот третий аспект — самоосуществившееся пророчество.

Ты принимаешь смерть от коня своего именно из-за того, что было предсказано, что ты примешь смерть от коня своего, и ты пытался этого избежать.

Вот отчего внезапно вскрикивает князь, отчего выкалывает себе глаза Эдип. И это единственное, чего мы боимся на самом деле.

***

«Ибо в любовь вгоняют себя словами, как в гнев, делая ее жесты» — писал Роберт Музиль. Израильский писатель Этгар Керет сходным образом описывает процесс засыпания: мы не можем заснуть, если прежде не притворимся, что спим. Мы закрываем глаза, дышим глубоко и мерно — словом, делаем вид, что уснули, и только благодаря этому наконец засыпаем. Он предполагает, что также обстоит дело и со смертью: умирая, человек прежде всего притворяется, что он мертв, и только после этого умирает по-настоящему. И, возможно, именно это имел в виду Элиас Канетти, считавший смерть результатом предрассудка: человек умирает потому, что его с детства убеждали в неизбежности смерти; тот же, кто найдет в себе силы в это не верить, будет бессмертен.

Проблема, однако, в том, что во всех этих случаях мы лишены свободы выбора. Даже Канетти умер, не дожив до 90. Мы как будто бы оказываемся в зоне действия некоторого притягивающего нас аттрактора, и бессильны воздержаться от совершения действий, неудержимо приближающих нас к нему.

Мы засыпаем, потому что притворяемся, что спим — но мы начинаем притворяться, что спим, оттого, что нас клонит в сон. Точно также мы совершаем жесты любви оттого, что нас клонит в любовь; и мы совершаем жесты болезни и умирания оттого, что нас клонит в смерть.

Кто же виноват в том, что мы оказались на этом уклоне? Конечно, мы сами. Однако весь ужас заключается в том, что это не отменяет нашего бессилия. На нас нападает странное оцепенение, неодолимая сила склоняющего: это делаем мы, но не участвуем в своем действии. Одновременно и живые, и мертвые — мы лишены способности что бы то ни было предпринять. Те, кто весело катается на санках с обледеневшей горы, в которую мы превратились — это мы и есть. И мы, а не мама, уходим веселиться с гостями и всё решать за спиной у нас же самих, лежащих без сна в темной спальне. И это — ужаснее всего.

***

«Что бы вы ни делали, это не поможет»: таков, по словам Ника Ланда, главный постулат «хорроризма» — центрального ядра «нео-реакции» и «темного просвещения».

Фатализм, лежащий в самой сердцевине нео-реакции, призывает к встрече с неизбежностью. Отвечая на вопрос «что делать?», хорроризм шепчет на ухо:  «Ничего». Сторонники прогресса могут сколько угодно обманывать себя, но они всегда уже находятся на фатальном уклоне.

Никакая активная деятельность не в силах это изменить, она разве что ускорит процесс наступления неизбежного. Нео-реакция — это мужество взглянуть этой неизбежности в лицо. Выстоять перед лицом ужаса.

Как и во многих других случаях, Ланд выявляет суть современной ситуации (Нового Времени, капитализма) гораздо лучше, чем ее противники и критики.

Действительно, вся капиталистическая экономика, как это демонстрирует, например, Жан-Пьер Дюпюи, основана на ситуации «самоосуществляющегося пророчества»: Рейган выступает по телевизору и заявляет, что курс доллара будет падать, все знают, что Рейган ничего не понимает в экономике, однако каждый думает: «Рейган сказал, что доллар будет падать, теперь все начнут продавать доллары, и доллар начнет падать; надо продавать доллары, пока они не подешевели»; все продают доллары; курс доллара падает — и это лишь самый простой пример.

Не в меньшей степени это очевидно по отношению к политике, сексу, да и вообще всей нашей жизни.

Необходимо смело столкнуться с неизбежностью и с ужасом состояния «живого мертвеца», действующего в странном сомнамбулическом оцепенении. Притягательность текстов Ланда, несомненно, связана именно с той смелостью и последовательностью, с которыми он вводит нас в мир склоняющего, затягивающего, фатального. И всё множество демонов, призраков, лавкрафтианских персонажей, наполняющее мир современной теоретической мысли, является, похоже, обратной стороной решимости иметь дело с реальным-склоняющим: с тем, что вселяется в нас, овладевает нами, налагает заклятие, делает одержимыми.

Однако это только первый шаг. Необходимо проникнуть внутрь ужасного, но только для того, чтобы из него выйти. Следует признать существование демонической «склоняющей неизбежности», а не закрывать глаза, теша себя грезами об автономном разумном субъекте, свободно выбирающим собственное будущее. Однако это признание — лишь подготовительный этап в постановке на повестку дня подлинно важного вопроса: вопроса о методе модерирования неизбежностей.

И если существует по-настоящему важная наука, знание, в котором сосредоточена «честь и достоинство человека», то это знание о том, как манипулировать почвой у нас под ногами.

Коперниканская революция, обращающая внимание на то, что почва под нами движется, будет оставаться буржуазной и незавершенной до тех пор, пока не будут выработаны способы управления этим движением, способы переключения стрелок, переподцепки вагонов (отчасти это выражено уже в мечте космистов о превращении планет в управляемые космические корабли).

«Красота лишь предвестница страха, уже нестерпимого сердцу», но точно также и ужас — лишь предвестие знания.

В известном советском анекдоте черт не может справиться с Лениным, попавшим в ад и подбивающим дьяволят устроить забастовку для улучшения условий труда. Он передает Ленина в рай, Богу. Придя через пару недель узнать, как обстоят дела, черт слышит в ответ: «Во-первых, не Бог, а товарищ Бог, во-вторых, Бога нет, а в-третьих, некогда мне тут с тобой — на партсобрание опаздываю».

Проблема Олега в том, что он был недостаточно вещим. Ему не хватало знания. Настоящая материалистическая диалектика — знание бесстрашных — должна быть знанием об оперировании замерзшими горными массивами, знанием, которое заставит их «прыгать, подобно оленям», а землю двигаться. Тогда мертвые цари и царевны не то что оживут, окажется, что они вообще никогда не умирали.

А вам, товарищ Ктулху, пора на партсобрание.