В Германии их называли «Die Ostarbeiter» — дословно «восточные рабочие». Когда Третий рейх почувствовал нехватку рабочей силы, немцы начали вывозить людей с оккупированных территорий в Германию и там уже распределяли: кого-то в поле, кого-то на фабрику, кого-то в домашнюю прислугу.
Когда сотни тысяч остов вернулись на родину, их встретили с подозрением, считая чуть ли не предателями. Они научились скрывать прошлое и молчали полвека. Экспедиция Международного Мемориала к бывшим остам продлилась несколько лет. Её итог — огромный аудиоархив, тысяча часов живого разговора. Из этих записей общими усилиями Мемориала и «Глаголев FM» был создан многосерийный подкаст. В нём бывшие остарбайтеры рассказывают о своей судьбе от первого лица и с минимальным вмешательством диктора.
В подкасте десять эпизодов, они выходят раз в неделю. Первым выходит основной — компиляция голосов бывших остарбайтеров, рассказывающих свою общую историю друг за другом. А за ним следуют дополнительные, в которых герои, чьи голоса прозвучали в монтаже основного эпизода, рассказывают свои сольные истории.
Самиздат публикует расшифровку второго основного эпизода, в котором бывшие осты своими словами рассказывают о трудовых лагерях и фабриках Третьего рейха, человеческих отношениях в глубоком немецком тылу, побегах, сопротивлении, любви, мести и освобождении.
ДИКТОР
В 1990 году в газете «Неделя» вышла заметка, что немцы выплатят компенсации всем, кого заставили силой работать на своих фабриках в годы войны. Писали, что всеми документами занимается общественное движение «Мемориал». Это была ошибка журналиста: в Германии закон о компенсациях даже ещё не был принят.
И всё же два месяца спустя в небольшом помещении «Мемориала» скопилось 320 тысяч писем. В них были фотографии, документы, письма на родину. С этих писем начался крупнейший в России архив принудительного труда. Никто не знает, сколько людей с Востока угнали в Германию чернорабочими, в прислугу и на поля. Одни говорят — три миллиона, другие — пять. Но мы знаем, что их ожидало в Германии. Они рассказали об этом сами.
Людей этих в Германии называли восточными рабочими — остарбайтерами, сокращённо — остами. Международный Мемориал и радио «Глаголев FM» представляют: «Остарбайтеры». Эпизод второй.
Ночь. Едем. Вот волнение — вот что-то меня волнует, вот бежать куда-то — такое самое.
Мы переезжаем границу.
Вот почувствовала, что, и мне всё показалось, вот только переехали, несколько самое метров — уже всё не то, и берёзы не те, и деревья не те, и пахнет не так, и всё не так.
Где ехали... куда ехали...
Ехали через Германию. Иногда открывалась дверь, и мы на перроне видели людей. И вот в Германии люди все были с опущенными головами, никогда не поднимали лицо, никогда не смотрели на нас. Это была угрюмая серая масса.
Так мы жили-жили-жили и не знаем, где мы есть. У переводчицы спросили, она нам сказала: «Вы в Золинген-Олигс». Золинген-Олигс, тридцать километров от Кёльна.
Что запомнилось: громадная чёрная труба, и чёрный страшный дым с этой трубы день и ночь шёл. Потом всех раздели, одежду оставили в одном помещении, нас поместили в громадное помещение, только одни двери, что ли, и вверху там где-то трубка торчит какая-то. Больше ничего там нет. Мы, дети, не знали, не понимали, что это было. Ну, а оказывается, они нас готовили в рабство. Поэтому, пока нашу одежду протравливали, вот они нас, вот они нас оставили в этой в газовой камере.
И дня через четыре привезли нас в Германию, в город Розенберг. Пересыльной пункт. Я б його назвал иначе — невольничий рынок.
И вот нас повезли туда, это я уже запомнила на всю жизнь. Они нас раздели догола. И у меня была коса вот такая вот, хорошая. Подошёл, срезал косу, а я стою и думаю: «Ну, теперь, наверное, уже убивать будут».
Вот тут мы уже тщательную такую санобработку [прошли]. И у кого были длинные косы, всем отрезали.
После того, что они, конечно, нас не убили. Отправили, значит, они нам дезинфекцию делали, значит. Из России ж пригнали, мы, наверно, были уже вшивые или нет, не знаю.
А после бани голые стоим. И такой стол, и сидят немецкие врачи всех калибров: и гинекологи, и терапевты. И мы, значит, стоим голые, стоим. Один смотрит врач: «Открой рот», — смотрит в рот, другой слушает сердце, третий слушает лёгкие. Да, они нас мазали какой-то жидкостью, нас тут под руками мазали, вот это место мазали, да, и показывали, что вон какие воши... Такую пробирку показывали. И вот мы подходим, сидят эти врачи. И мы видим, что у них какой-то разговор. Они почему-то обратили на нас внимание, и слышим: «Das ist eine neue Russische Sowjetische Rasse» [Это какая-то новая русская советская раса — нем.].
Теперь выходим дальше, стоит поляк, и стоит вот такая собака чёрная. И поляк, и с лопатой деревянной. И знаешь, каждого то ли ударит по этому месту, так, то ли собака гавкнет.
И в течение часа-полтора розтянулы нас, этот эшелон, по кускам. «Скоко тебе надо?» — «Пятьсот человек». Одним махом так отсчитал. «Забирай. Тебе триста? Забирай». За час-полтора розтянулы нас, этот эшелон.
Оттуда нас уже разъединили. Там была моя бабушка, и тёти были, нас там уже разъединили, их кого куда с лагеря вывозили. Кто попал на военные заводы, кто в сельское хозяйство.
Приехали и нарасхват начали пальцем… Ну, на меня показывает: ты, мол, ко мне. Я понял, что нас берут хозяева, бауэры. Ага. А там была мечта такая ― попасть к бауэру: у бауэра легше и с кормёжкой, и работать легше. Ну, и я к нему, значит. И всех разобрали.
ДИКТОР
В облавы попадали даже маленькие дети. Людей вывозили целыми семьями. В Германии их часто разделяли и направляли на разные предприятия. Несовершеннолетних держали в бараках, пока им не исполнится двенадцать, потом они работали наравне с остальными.
Поместили в бараки. И в этих бараках моя родная сестричка и двоюродная на одном часу умерли. А нас, больных всех детей, забрали, увезли, поместили где-то… ну, в какой-то в одной комнате, в больнице в какой-то немецкой поместили. Ну и там уже я очнусь, братишка мой где-нибудь между коек лежит на полу в бреду, зовёт меня: «Идём домой, идём домой».
Я его кое-как на койку затащу, опять или сознание потеряю, я не помню, какое было со мной. Ну, в общем, проваливаюсь, как… как в яму, я ничего не помню. И сколько так было там, сколько дней, сколько ночей, я этого ничего не помню. Только очнулся, а его уже нет, он уже умер. Осталась двоюродная сестричка, она моложе меня. Та, как я только потеряю сознание или усну, я не знаю, очнусь — она сидит надо мною: «Иван, не умирай, Иван, не умирай». Очнулся в одно время — и её уже нет, она уже умерла. Ну, скорее всего, это тиф был. Ну, и через некоторое время всё, иди работай. А мне… мне уже тринадцатый год.
Н. К.: Две недели мы не работали.
А. К.: А был у вас значок «OST»?
Н. К.: Да. Просто была такая вот ленточка голубая, и написано «OST».
Квадратик вот такой голубой. И на нём белыми буквами: «OST». Такие, на тряпочке, и мы их пришивали. На пальто, вот когда в город идём, мы «OST», «OST», восточные работники.
И. О.: Это настоящее?
А. С.: Ещё бы.
И. О.: Но это ж надо в музей отдавать.
А. С.: Не дам! Вот видите, тут написана единственная фраза по-русски, всё остальное по-немецки.
И. О.: «Владельцу сего разрешается выход из помещения единственно ради работы».
ДИКТОР
В лагере знак «OST» можно было не носить. Но если рабочего без нашивки ловили за оградой, то немедленно возвращали в бараки и часто жестоко наказывали.
Нас вывели в длинный-длинный коридор, и мы, значит, стали в этот ряд, потом пришёл этот немец и стал спрашивать:
— Ты кто?— Югослав.
— Ты кто?
— Поляк.
— Ты кто?
— Литовка.
— Эля, ты кто?
— Латышка.
— Лёля, ты кто?
— Русская.
— Ты кто?
— Немец.
Ещё кого-то называет. Этот так раскрыл руки: «Ха-ха-ха! Интернационал». И все стали дико смеяться, какой-то нервный стресс.
И. Щ.: Страшна была, да, сцена?
Там уже были, много было людей всех национальностей: поляков, итальянцев, австрийцы там были, немцы были. Немцы были у них, ну, какими-то бандами, ворами...
А. К.: А с итальянцами разговаривали, встречались?
Н. К.: Не. С итальянцами не, только один раз на… итальянец у цехе, итальянец был такой, знаете, ну, ведома ж голодный такой итальяшка. Мы яго все так жалели, а немец был такой злой, он был, ну, у яго была бригада, этот ён. И он что-то этому итальянцу... ой, немец этый был старый, как дал этому итальянцу! И он упал и там об железину, и сознание потерял. Тогда все, знаете, что? Все выступили из-за станков. И стали вот так вот и стояли. Все русские. Там и русские были, там были и... ну, разные были национальности. Усе встали и стояли. А начальник цеха... такая кабинка стеклянная... он сидит с секретаршей и всё это видить, ён прибежал. Поговорили. Всё, того немца уже больше не стало.
Ну там были... австрияки были. Помню, один австрияк за мной стал ухаживать. И позвал меня и говорит: «Пойдём завтра в Ваймар, там какой-то большой праздник!» Где праздник, что за праздник — я не знаю, но у него были какие-то билеты. Вот, он говорит: я австрияк, я, мол, не немец настоящий, я австрияк, мне можно. А так вообще с нами нельзя было общаться, ни встречаться. Никаких амурных дел, никаких там этих вот, за это дело страшно наказывали. И немцев наказывали, и русских наказывали.
И. Щ.: А были случаи, когда кого-то из знакомых при вас наказали, знакомых девчонок?
Н. И.: Нет, у нас таких случаев не было, и немцы боялись. Если даже и нравилась какая-то девчонка, он рисковал, рисковал.
И. Щ.: Фольксдойче он был, да, такой?
Р. П.: Он не был фольксдойче.
И. Щ.: Не фольксдойче, не был?
Р. П.: Он не был, он был немец, но где-то его предки были украинцы. Может, его деды там имели украинское происхождение. Ну, то есть он мог говорить по-украински это... Вот. И у них была очень такая какая-то чистая любовь. И когда, значит, кто-то на них донёс, то, в общем, сделали так, что ему пришили, якобы он хотел на заводе что-то сфотографировать, его забрали в концлагерь... Вот.
И. Щ.: В концлагерь, понятно. А с ней?
Р. П.: Вот. С ней я не помню, что с ней было, во всяком случае, она у нас осталась в лагере. Её в концлагерь не взяли, его только взяли, она осталась.
И. Щ.: Молодые же все ребята как-то были, девчонки были вообще вот, как-то, ну, понятно, в этом же возрасте всегда какие-то отношения возникают, это возможно было там? Понимаете, про что я спрашиваю?
П. К.: Только не с немками. Я понял, только не с немками. Если с немками, значит, расстрел.
И. Щ.: Да, а друг с дружкой?
П. К.: Да, ну, я был ещё маленький…
И. Щ.: Пацаном.
П. К.: ...понимаете.
И. Щ.: Да. А те, кто постарше?
П. К.: Ну, постарше, там была связь, и жили потихоньку, откровенно говоря...
И. Щ.: Понятно.
В Австрию приехали, а потом, значить, девушка, вот эту, с которой я из села одного, договорились, давай, говорит, дружить вместе будем, говорить, как муж и жена, чтоб вместе были. И привезли нас в город Никласдорф. Мы работали там на целлюлёз… бумажная фабрика. Квартиры у нас не было. Дали нам какой-то — ну, не мы только одни, там ищэ ж такие были, вот, и все, и сколько нас, значит, сгрузило. Гараж был, под низом трактора были, машины, оборудовали сами себе ото квартиру, кровати поделали деревянные сюда-туда , и ото мы жили там на горищах в этом, в Никласдорфе. Потом, значить, я вот и свою, ну она называлась уже жена, считай, как жена... Вот. Сообразили, значить, и народился у нас сынишка, Ваня, вот.
Попало нас сто ребят и сто девчат, есть такая территория Силезия, привезлы нас на металлургический комбинат. Литейное производство, доменны печа, мартеновски печа, прокатнэ производство, коксохимическе, называлось металлургический комбинат. Работа тяжёлая. Двести пятьдесят грамм хлеба пополам с опилками, с желудями, с каштанами…
ДИКТОР
Тяжелее всего было в трудовых лагерях промышленных предприятий. Рабочих селили в бараки, кормили скудно, обращались грубо. Хуже было только в концлагерях. Такую работу называли истреблением через труд.
В два часа снова да ладом — по три построят, через завод ведут, опять у… у ворот пересчёт, кого-то не хватило, кто-то отстал. Ой, вот это была такая пытка! Где-то в три часа наконец мы входим в лагерь, бежим скорей... А пищеблок был отдельным бараком. Бежим туда, нам там наливают миску похлёбки.
И. О.: Это первая еда за весь день?
А. С.: Первая и единственная, больше не будет. Там так — морковь, брюква...
Вот на эти семьдесят грамм хлеба в день, которые нам давали. И когда приходили, то брюква, брюква, значит, тоже немножко этой брюквы, значит.
Брюква, брюква, брюква, брюква и кусочек хлеба. И сушёная брюква, и такая брюква. Жёлтая, белая брюква. Не варёна, а припарена. Вот эта брюква — немытая, несолёная. Порубленая вместе, и корнеплод, и ботва вместе порублены.
Запах брюквы… но такой был запах вкусный брюквы. Я её всю жизнь, до сих пор, сажала. Вкус брюквы остался на всю жизнь!
Я не мог кушать брюкву — может, стыдно сказать, что люди умирают с голоду, а я брюкву… Мне казалось так: если я брюкву съем, меня разорвёт.
И. О.: А после трёх что делать? Поела и что — это свободна?
А. С.: Ой, мы падали — мы ж в четыре часа, нас разбудили. Обессиленные, замёрзшие. Хоть и на дворе пять градусов мороза, но мы же продрогли, мы же, боже мой. Я вам покажу, какая у меня талия была.
Ну, у нас такой был порядок. Мы уже привыкли к этому питанию в Бухенвальде. Там давали, правда, картошку в мундирах кое-когда... Ну, а вот поляки, их... в 44-м году нам пригнали поляков туда. Ну, наверно, тысячи полторы тогда в малый лагерь, ну они же люди з города, привыкли совсем к питанию, и они не работали, они на карантине ишо были. И вот в течение месяца они все подохли, все, дизентерия, подохли. Вот питание, перешли на это питание, и всё.
Вот так вроде более или менее привыкли, быт более или менее наладился. Жили мы в бараках, в каждой комнате барака было по тридцать-сорок человек ребят, двухъярусные нары, соломенные матрасы, естественно.
Нас даже одели. Как я теперь понимаю, это та одежда... ведь они когда евреев жгли, они с них одежду снимали всю, прожаривали, дезинфицировали, стирали и нам выдавали. По первому разу выдали задаром, а потом за денюжки.
И. Л.: А нам же зарплату платили. То, что на нас расходовали, то и платили. Вот пришлют такую бумажечку и пятьдесят пфеннигов. Это я столько получал иногда.
А. К.: И вы что-то покупали на эти деньги?
И. Л.: Ну, а что на эти деньги можно купить?
А. К.: Ну, вот что?
И. Л.: Открытку.
Из одежды, уже когда своя изорвалась, нам выделили бумажные вот эти вот куртки из эрзаца. Зимой — бумажные пальто на бумажной же подкладке, и деревянные колодки вместо ботинок. И вот… вот если колонна шла на завод, допустим, на работу, то весь город подымался практически. Вернее, весь квартал подымался от того стука ботинок по мостовой. Это страшное дело было.
ДИКТОР
Если в лагерь попадали военнопленные, они продолжали сражаться. Устраивали саботаж и бунты. Но осты не видели войны и не умели воевать, к тому же многие из них были подростками. Поэтому они не бунтовали, они пытались убежать.
И. О.: А вообще разбежаться было возможно?
Л. Ш.: Мы бежали, нас поймали и опять привели. Мы три подружки в одну сторону пошли, а две подружки наши — в другую сторону. Они, в общем, прошли там лесами, всё, а мы наткнулись... Мы на вокзал пришли, хотели на поезд сесть, а нас забрали, и посадили в тюрьму там. Потом наш начальник лагеря приехал, забрал, грозил нам, там, всё.
Я отбился просто от общей группы. Ну, и меня обратно в лагерь, значит. Ну, и я получил за это в лагере, значит, двенадцать ударов проводами по этому самому месту. Скамейка, ложишься вот так, значит. Двенадцать. Ну, двенадцать ударов эти были настолько.. кхм... ёмкими, что другой человек сам уже встать, не мог встать на ноги. А просто со скамейки скатывался, потом кое-как надевал штаны, ну и шагал, значит. Тут было месиво у некоторых, потому что провода — это жестокая вещь. Там были провода тяжёлые, со свинцовой жилой. Так что этот удар всё равно что молотком.
Т. А.: Жил просто?
Г. И.: Там, жил. Да. И вот…
Т. А.: Как зоопарк маленький?
Г. И.: Как зоо... как маленький вот этот, медведь там и живёт. И вот кажную субботу эсэсовцы стоять, там такой… такой был ларёчек ихний, там пиво, они вообще любители пива, пьють пиво. И вот вже с работы, вже шесть часов, вже идут с работы вот это, с завода. Он: «Ком, ком», «Иди сюда». Выходит. Ага. И вот это вот туда толкает в сетку туда, медведю, закрывает. Медведь выходит, вот этого заключённого хватает и рвёт на куски. На куски там рвёт, рвёт, всё, кровища. А они всё пьют пиво и хохочут.
В 44-м году повесили троих. Они бежали, три военнопленных, они офицеры. Бежали с лагеря и, значит, ушли в горы, за Дунай. Нашли там какого-то бауэра в горах, убили его, забрали оружие, переоделись и ушли в горы. Их поймали, привели в лагерь. Привезли... столб стоял электрический, к нему поставили ещё один столб, перекладину, привезли машину, поставили на машину и повесили.
Да, их повесили как раз перед Новым годом, это 44-й год, перед Новым годом. Потому шо я, шо запомнилось, ёлка стоит, поставили ёлку, там штук пять лампочек подцепили на неё, Новый год, а за ней, туда дальше, эти трое висели. Качались. Так ночью когда бежишь, они телепаются. Они с неделю висели.
А потом мы с другом решили совершить побег, и мы собирали там хлеб, сухари готовили. Прошли ночь, полями шли, в сторону Эрфурта. Старались обойти город там, чтоб не в город попасть, и всё обходили, обходили, попали в пригород другого города, Арнштадт. Потом уже утром выбрали место для ночлега, в поле день пересидели, а вечером вышли, и нас поймали. А потом в Арнштадт привели, там сидели где-то, может быть, с полдня. Ну, вроде как тюрьма, потому что стены исписаны разными проклятьями, заклинаниями и так далее. Я помню, одно четверостишие написано было: «Не унывай, народ России, //За всё, что переносишь ты, //Когда-нибудь твои родные //Сведут и с немцами счеты».
ДИКТОР
По сравнению с литейным цехом работа у бауэра, то есть у фермера, была для многих остов желанной судьбой. Здесь было больше свободы, больше еды. Почти всё зависело от отношений с хозяином.
Но фронт подвигался ближе. Немцам нужны были мужчины — те, которые работали у крестьян, или крестьяне сами, ещё молодые, их забрали на фронт. Так как фабрика из-за бомбёжки — меньше работы, а у крестьян — больше, так как людей нет, начали нас рассылать по крестьянам. И последние полгода я была около города Мёрс, у, значит, у крестьянина. Вот. Ну, я и ещё одна русская девочка.
Ну, а потом начали спрашивать, шо я умею делать: «Корову умеешь делать?» Пригналы корову с поля, стала доить, а я их николы не доила, забрызгалася. Ну, потом воны показали як, и я стала дойиты. Потом поросёнка кормыла. Ну, и так продолжалось. То вечером подою. Потом помыю посуду. У пятницу всегда комнаты убырала. Потом научилась и косыть, и орать, и всэ робыть.
Так, у крестьянина было спокойней. Во-первых, мы сидели отдельно, кушали, но нам они давали то, что они кушали сами.
Вот по-разному, у кого как. Одна женщина была в сельской семье. Её родная сестра старше её на два года, вот отношения совершенно разные. Ольга Евтеевна была как член семьи: у неё своя комнатка была, она сидела за столом, питалась вместе с хозяевами. Хозяева бездетные были и страшно её уговаривали остаться у них, у них как дочь, даже после освобождения.
А Нина находилась в другой семье, где жила она в сарае, и она — никогда её за стол не допускали. Вот, пожалуйста, отношение какое было. Так что здесь тоже лотерея.
Там, в общем, я вам даже скажу, что ко мне очень хорошо относился и хозяин, и хозяйка.
И. Щ.: А спали где, ели где вы?
У меня была отдельная комната. Ела я с ними за одним столом. Ну, например, они мне говорили: «Ну, Геня, оставайся ты у нас, оставайся в Германии». Ну, ещё до того, чтобы наши пришли, было ещё, тут ещё было далеко, и я сказала: «Нет». Я говорю: «Нет. Нет-нет-нет...»
Хозяин неплохой был. Детей очень много было у него, восемь душ детей. Но русские остаются русскими — это враг. Посмотрел не так — ты враг. Сказал шо-то, а они не поняли — значит, ты шо-то против их говоришь.
И потом однажды я гнала коров, и мальчишка немецкий ударил мне в глаз каштаном. Я ничего не видела, всё почернело у меня всё, а потом... а он хохочеть. Погналась за ним и хорошо отхлестала его. Я уже была в таком состоянии, шо... шо угодно могла сделать. Ну, и потом арестовали, и отвезли меня в гестапо.
Заперли в какую-то камору, цементную такую, сидели. Гестапо вызвало и отправило меня в Аушвиц, Освенцим, Бжежинка, что ли. Привезли нас, везли в камерах в железных, вот так вот все стояли, и каждая камера закрывалась в вагонах. Продержали нас в карантин, две недели карантина. Голые совсем, всё сняли с нас, и мы голые. А эти эсэсовцы, мужики, которые, знаете, приходили ж, тут же охраняли ж. Каждый же, знаете, девчонки стесняются, а они хи-хи, то плёткой, то этим дадуть, да и всё. После двух, вот этих двух недель отправили в лагерь.А в 43-м году, в декабре месяце, арестовали нас пятерых.
И. О.: За что?
Л. Н.: За что. Значит, в лагере нашли излишки продуктов. Потом занимались мы диверсией, саботажем. Я лично, работая в ночную смену, засыпал песок в буксы колёс. Тогда мы ещё работали на перегоне, так мы видели, шо, когда едет поезд, потом загораются буксы, и поезд делает вынужденную остановку, а для нас перерыв. И отдых. Приятно нам, что кто-то, значит, наверно, позаботился, чтоб согрелась букса. Так вот вспоминал я этот случай, и засыпал в буксы колёс песок.
И нашлись провокаторы, которые заявили, вот, шо мы воруем, шо мы устраиваем акции диверсии и саботажа.
Потому что в каждом лагере там каждый был стукач. Он знал, что он завтра погибнет, но такова природа человека, очевидно, предавать всех, кого только можно предавать, если ему дали лишней, этой самой, миски супу. Предавали все на каждом шагу.
И. О.: А били?
Л. Н.: Били. А в гестапо били просто так. Били — допрашивали. Девятого февраля состоялся суд. Решение суда такое: всех пятерых уничтожить. Двух через повешение, а три уничтожить трудом, в концлагере.
Направили меня на... на разгрузку вагонов, на уборку вагонов. Прибывают же эшелоны ж от этими со всеми, и на уборку. От привозили эшелоны евреев. Боже мой! Это только сказать, или чтоб хто-нибудь тот, хто не видел, что это такое. Людей выгоняют с этих коровников, барахло ихнее, чемоданы, всё это на кучу сбрасывают, они ж кричат, а они говорят: «Всё там будеть, у бараке». А их раздевали догола. У кого там серёжки — вырывали. А их прямым ходом в краматорию отпра... прям ж целыми составами.
ДИКТОР
Лагерная администрация старалась как можно сильнее изолировать остов от внешнего мира. Что там за пределами лагеря, осты могли узнать лишь по слухам и по меняющемуся отношению хозяев. Но надвигающийся крах долго скрывать было невозможно.
Е. С.: Да. Ну, то есть каким образом я узнавала: вот эти рабочие, которые меня подкармливали, один из них, видно, был коммунистом.
И. Щ.: Ну или во всяком случае социал-демократом.
Е. С.: Я так думала, потому что он приходил, подходил ко мне и потихонечку мне говорил. Вот я помню, что он мне сказал, что: «Ваши уже борются за Сталинград. Вот, скоро Сталинград будет освобождён».
После провала под Сталинградом у немцев отношение изменилось сильно. Они с большим стали уважением относиться к нам. А уж после Курской дуги, так совсем, перестали мы уж вообще ходить строем.
Нет, и немцы, вообще-то немцы (вот я с ними беседовала, у меня с ними были разговоры), они Гитлера как авантюристом иначе не называли. Они поняли, что у них дети погибают на фронтах, что у многих уже, зайдёшь к кому-нибудь, а у них уже фотография есть с чёрной ленточкой. Единственный сын или два сына... Один во Франции погиб, а другой на Остфронте погиб.
Потом начались бомбёжки в Германии. Бомбила Англия. Бомбить она хотела завод, но бомбы летели на наш лагерь. Прицельности-то не было. И на наш лагерь однажды был такой налёт! Погибло больше двухсот человек сразу.
Четвёртого или пятого мая выстроили опять нас на этом, на аппельплаце, и вышел старший лагеря, немец, громадный такой, Магнус был, такой крупный мужчина, единственный политический заключённый, который был нормальным там человеком. И говорит, что, мол, господа заключённые, имейте в виду, что движется Красная армия, что, значит, не исключена возможность того, что, ну, будет и бомбёжка, будут и стрелять, будет и канонада. «Мне поручило руководство СС, чтобы не было кровопролития, мы хотим спрятать вас в штольни, и вы там сможете переждать войну. Война близ… Конец войны близок, вот-вот, значит, не сегодня-завтра Красная армия будет здесь». Ну, и он только сошёл со своей трибуны, тут рядом с трибуной выходит мужчина. Видно сразу, что это со стажем заключённый, худой, скелет, в полном смысле слова. И говорит, что «вы слышали только что, что господин Магнус вам сказал?» — «Да, всё слышали». «Так вот, имейте в виду, что это провокация, что вас хотят поместить в штольни и взорвать. Там заложена взрывчатка, я это точно знаю, если надо будет, я могу подтвердить. Они хотят уничтожить следы одного вашего вида внешнего, чтобы вас никто, не дай Боже, не увидел, не сфотографировал, чтобы потомки не знали, где вы были, что с вами сделали». Ну, короче говоря, никто не пошёл в тоннели. Разошлись по баракам, на работу уже не гнали. И буквально… это было четвёртого-пятого, а шестого мая на территорию лагеря въехали американские танки.
Ну, когда окончили работу, нас в лагерь пригнали, эсэсовцы окружили. И пошёл слух, что ликвидировать будут, расстреливать, вот. Ну, взрослые — давай под… доски ломать — под пол, лезть туда. Мусорная яма была — туда зарывались на ночь, а мы, пацаны, — что будет, то и будет. Утром проснулись, посмотрели-посмотрели — эсэсовцев нету, охраны никакой нету. И — стрельба немножко. И так у нас пустырь был, и идут в зелёных. Ну, мужчины взрослые: ну-ка, пацаны, бегите вперед, кто там идёт, что за войска, чьи войска.
Ну и вот мы, мальчишки, и побежали туда. Ну, идём, идём, смотрим — они свои автоматы… направили в нашу сторону, не стреляют. Идут-идут и молчат. Подходим — это американцы были. Ну, и они наверно поняли, что мы русские, мы и сами сказали, что мы русские, вот. Они тут давай сигаретами угощать, и шоколадом угощать, вот и… короче, братание. Вот так нас освободили американцы.
Просыпаюсь — светло в комнате, тишина полнейшая. Господи! И вот я вот вышла, так, только так, а вот так вот крыльцо, там забор, и в заборе щели в палец. И я так вот, только вот так в эту щель смотрю, почему-то меня потянуло посмотреть, и смотрю — трава шевелится. Шевелится трава, трава, кто-то ползёт, ползёт кто-то. Смотрю — выскакивает, в нашей форме! Солдат наш! Стою вот в такой растерянности. И меня увидел, а у меня нашивка ж, «OST»: «Землячка?» А я не могу, онемела, не могу слова сказать. Я говорю: «Наши? Наши?» — его спрашиваю. (Смеется.) А он говорит: «Твои!»
И вот 22 июня слышим родную речь. Открывают двери — и вот солдатики к нам врываются и нас выводят на белый свет.
Подбегаеть солдатик, пилоточка у него со звёздочкой и, я как сейчас помню, кинжалик на поясе, больше ничего нету. И кричит: «Выходите вон! Русские или нет?»
Материалы для эпизода отбирали:
Анастасия Малахова, Анна Зизова, Дарья Смык, Иван Подгорный, Илья Игнатьев, Варвара Андреева, Александра Сенькевич, Александр Сапрыкин
Руководители архивной практики: Никита Ломакин и Эвелина Руденко.
Сценарий и монтаж: Семён Шешенин.
Музыка и сведение: Фёдор Балашов.
Текст читал Олег Каменщиков.
Главный редактор «Глаголев FM» Евгений Бабушкин.
Все свидетельства можно найти по ссылкам в расшифровке и прослушать целиком на сайте tastorona.su.
